младший техник-лейтенант заграницей - Довесок

День, ну – два, за такое время надо было выбрать, куда пойти учиться. Оглядываясь сегодня на себя в то время, я испытываю нешуточныю тревогу. Определенно: я не думал о том, какого веса был выбор. Беззаботность молодости и легкость собственного характера делали свое дело – мы с Фридой и с ее друзьями, своих у меня, собственно, и не было, перебирали возможности, о которых не знали ничего или знали понаслышке, словно держали в руках меню и выбирали, что закажем сегодня на обед. А между тем, судьбу решали, контур жизни обводили, можно сказать.

Консерватория отпадала – у меня не было законченного среднего специального образования, надо было бы поступать в музыкальное училище, степень собственной музыкальной одаренности я оценивал трезво... Нет, это была бы дальнейшая трата времени с сомнительными шансами на успех. Фрида тоже считала, что одного пианиста в семье достаточно. Где-то в самом конце списка маячил Институт точной механики и оптики – он был близок к моей военной специальности. Но меня неудержимо влекла гуманистика. Шведское отделение в институте инстранных языков? Или испанское? Филологический факультет? О, гляди-ка, на историческом факультете Университета есть отделение истории искусства. Да, конечно, искусства – музыка в первую очередь, а затем – театр, кинематограф...

Как демобилизованный офицер я имел преимущества. Нельзя сказать, что законодатель был чрезмерно щедр, в других местах, как я узнал позднее, бывало и получше. Но меня условия устраивали. Согласно закону, если ты окончил среднее учебное заведение на все пятерки (тогда выдавали т. наз. золотой аттестат, позднее стали давать золотую медаль), сразу после этого был призван в армию и только что демобилизовался, тебя должны были принять в любое высшее учебное заведение без экзаменов, принять – и все, без разговоров. Я был в своем праве.

Именно в этом качестве я отправился к проректору университета, ответственному за прием. Это была дама с неожиданной фамилией Окрокверцхова. Заметно позже я понял, что фамилия была грузинская. Женщина-проректор объяснила мне, что на филологический факультет прием окончен, там все вакансии заполнены, с историческим факультетом дела обстоят не лучше, туда мы вас принять не можем. Но есть вакансии на биолого-почвенном факультете, туда мы вас можем взять. На биолого-почвенный я не хотел категорически. Я хотел на исторический. Окрокверцхова не хотела на исторический. Биолого-почвенный – и баста. Я ушел ни с чем, но сдаваться не собирался. Мир на Окрокверцховой клином не сошелся, есть власть повыше.

Как я есть, в парадной форме, отправляюсь к Уполномоченному Министерства Высшего образования по городу Ленинграду, ректору Текстильного института. Происходит вежливый и внимательный разговор Уполномноченного Министерства и демобилизованного военнослужащего. В результате Уполномоченный собственноручно пишет проректору по приему записку:

" Тов. Окрокверхцхова.

Прошу переговорить с тов. Бернштейном по вопросу о приеме.

Подпись"

Собственно, т. Окрокверхцхова уже переговорила со мной по вопросу о приеме, просить ее об этом смысла не было. Но есть небольшая надежда, что подпись Уполномоченного мне поможет. Я снова на приеме у проректора по приему. Результат все тот же: биолого-почвенный.

Вечером в женском общежитии Консерватории собирается военный совет. Выясняется, что у Виссариона – Иси Слонима, педагога Фриды, есть друг, молодой и многообещающий физик, аспирант Юра Каган. (В скобках можно заметить – будущий член-корреспондент Академии Наук). Отец Юры заведует фотолабораторией Университета. С отцом Юры дружит декан исторического факультета профессор Мавродин – он то ли фотографией увлекается, то ли они вместе ездят на рыбалку, но что-то их связывает. Итак, Ися попросит Юру поговорить с папой, который в свою очередь попросит Мавродина... На следующий день я узнаю, что завтра утром мне надлежит явиться на исторический факультет, к самому декану. Весь вечер и половину ночи я готовлюсь к беседе с ученым деканом, штудируя его монографию “Образование древнерусского государства”. До сих пор помню первую строку этого труда: “Под звон мечей и пенье стрел выходила на историческую арену молодая Россия... ” Больше ничего не помню, но если даже я усвоил в ту ночь еще что-либо из довольно толстой, большого формата книги, этого было недостаточно, чтобы достойно выдержать предстоявшую мне встречу.

Наутро, пройдя в первый раз по Менделеевской линии мимо клиники Отто к карре торговых рядов, где размещался истфак, я вовремя добрался до комнаты учебной части. Секретарь, высокая, худощавая и усталая женщина, объяснила мне, что следует сесть у двери в кабинет декана и ждать. Спустя полчаса мимо меня в кабинет прошел невысокий мужчина, скорее квадратного сложения, с одним плечом несколько впереди другого. Худая секретарь, поведя взором, дала мне понять, что этот тот, кого я жду. Постучавшись, я вошел в кабинет и начал в ужасе мямлить:

– Владимир Васильевич, эээ, бээ, мээ, вот, это, значит, товарищ Каган, эээ, моя фамилия Бернштейн...

А, – сказал Мавродин, приоткрыл дверь в секретарскую комнату и скомандовал – Лидия Леонидовна, запишите, пожалуйста, товарища Бернштейна в приказ!

Вот и все?

Приказ не может войти в силу, пока я не докажу документально, что я окончил школу с отличием в 1942 году и тогда же был призван в действующую армию, откуда уволен в августе 1946 года. Отличие у меня с собой, остальное – в военкомате.

Там меня встречают сурово: почему до сих про не оформили демобилизацию, товарищ младший-техник лейтенант запаса, а?

С военкоматскими майорами разговаривать мне как-то сподручней, чем с проректорами и деканами.

А потому, говорю, товарищ майор, что прием в ВУЗы бывает раз в год, а военкоматы работают постоянно. Оформлю, не беспокойтесь, в армии не останусь.

Сейчас мне срочно нужна справка вот такого содержания.

– Мы такую справку дать не можем. Вы не у нас призывались, просите справку в том военкомате.

Хорошенькое дело. Меня призвали в городе Рубцовске, Алтайского края. Пока я оттуда выманю справку, учебный год начнется и кончится.

– Постойте, говорю, но вот же мое личное дело, вот оно у вас на столе, там все написано.

Справку не даем. Обратитесь по месту призыва.

Так. Необходимо что-то срочно предпринять.

– Хорошо, говорю, я понимаю, что вы мне не верите. Ну, а маршалу Советского Союза Константину Рокоссовскому вы верите?

Майор вынужден признать, что маршалу Советского Союза он верит.

Так вот, говорю, смотрите, вот приказ о моем увольнении, вот тут написано – призван тогда-то, уволен тогда-то, а вот тут подпись: Командующий Северной Группой Войск Маршал Советского Союза Рокоссовский, вот, видите?

Вижу. Но справку дать не могу...

В конце концов я этого майора доконал! Пошел он к машинисткам, напечатал на военкоматском бланке справку, подписал, поставил круглую печать и вручил мне чаемую бумагу. Усталый, но довольный я выхожу на залитый предосенним солнцем Загородный проспект, разворачиваю драгоценный листок. Там написано:

Военный комиссариат Куйбышевского района г. Ленинграда.

Справка.

Дана младшему технику-лейтенанту запаса Бернштейну Б.М. в том, что он, по его словам, был призван в Советскую Армию тогда-то и уволен в запас тогда-то.

Подпись.

Печать.

Дата.

С этим замечательным по своей юридической силе документом я в третий раз являюсь пред темные очи проректора по приему, тов. Окрокверцховой. Повертев в руках бумагу, Окрокверцхова, на этот раз – совершенно обоснованно – спрашивает меня, что это, мол, за филькину грамоту я ей принес. Да, она, конечно, права. Но у меня своя правота. Я понимаю, что нахожусь у последнего рубежа – и если я не совершу сейчас нечто превосходящее человеческие силы, но необходимое для спасения дела, то все погибло. Я собираю всю свою волю, вскакиваю со стула, ударяю кулаком по проректорскому столу и ору страшным голосом:

– Окопались тут в тылу и бюрокрррратию развели!! Кррретинскими бумагами нас мучают!! (Внимание, не слишком входи в образ, только без мата, осторожно!) Под трррибунал таких надо! За что кррровь проливали!!

...Дурак, мямля, раззява, воспитанный очень, подумаешь, цаца какая, да с этого надо было начать! Рвать тельняшку! Хрипеть до травмы связок! О биолого-почвенном и заикаться бы не стали! Ну, наконец-то, лучше поздно, чем никогда.

Все.

Дело сделано.

Окрокхверцхова сдалась.

Я зачислен.

Зачислен-то я зачислен, да в историки искусства пока не попал. Я уже хожу на лекции и слушаю с искусствоведами, но я еще не искусствовед. Ибо порядок таков – чтобы быть допущенным к искусствоведению, надо пройти особое собеседование, по-академически – коллоквиум, проверку на интеллигентность. Искусствоведы – белая кость, не выдержишь – затеряешься в серых шеренгах историков.

Наступает день, когда все неотсобеседованные будут подвергнуты проверке. Сначала лекции, а после лекции – коллоквиум.

Последняя перед испытанием лекция – заведующего отделением профессора Иоффе. Иеремия Исаевич читает вводный курс, и в тот день он рассказывает нам о различных классификациях видов искусства. Повидимому, вирус теоретизирования попал в мой организм еще с материнским молоком, которое, разумеется, на губах не обсохло, когда я поднял руку, чтобы сообщить профессору о еще одном способе группировки – нечто в эту минуту посетило мою вполне невежественную голову. Иеремия Исаевич либерально согласился, что и такой подход возможен, вот так.

Лекция кончилась, законные искусствоведы ушли, остался десяток или полтора соискателей.

В аудиторию снова входит Иоффе, а с ним еще некий молодой человек, в костюме с иголочки, с чисто подстриженными усиками, галстух, крахмальная сорочка, обручальное кольцо на пальце, закуривает “Казбек”. Мы не лыком шиты, слыхали, что это – талантливый ученик Иоффе, аспирант, но уже читает курс лекций... Выглядит, на наш комсомольский взгляд, ужасно – мещански, или, верней, по Марксу – филистерски. Ко всему еще это кошмарное обручальное кольцо, какой архаический пережиток!

Иоффе и его талантливый ученик садятся за преподавательский стол и начинают выкликать по алфавиту. С моей фамилией долго не отсидишься. Я встаю, Иоффе поднимает на меня свои прекрасные библейские глаза и говорит – этого не надо, я с ним уже поговорил. Моя морфологическая теория сработала!

Однако усатый делает мне знак ухоженным пальцем, чтобы я подошел к нему.

Когда вы в последний раз были в Эрмитаже? – спрашивает он с очевидным подвохом. Ну, это напрасно, в Эрмитаж Слоним меня водил еще накануне моего импровизированного бракосочетания, в прошлогоднем ноябре, и после этого регулярно.

На прошлой неделе, – отвечаю я чистую правду.

– Что вы там смотрели?

– Импрессионистов. Не третьем этаже. (Тоже правда)

– И кто вам там понравился?

– Ренуар, говорю. Писсарро. Дега. Мане...

– Мане или Моне? – спрашивает он с ехидцей.

Хм. Их, оказывается, двое похожих, кто бы мог подумать. Но ты тоже хорош: ты же спросил, кто мне понравился, да?

– Мане! – говорю я твердо, показав, что релятивистская интерпретация проблемы вкуса, которой я придерживаюсь до сих пор, практически неопровержима.  Действительно, крыть нечем, мне понравился Мане – и все тут.Вот Мане мне понравился, а не Моне. Вот я такой. Мане – да! А Моне – нет! И усатый меня отпускает с миром.

Один результат этой выигранной мною беседы был очевиден – я попал в искусствоведы.

Другой обнаружился впоследствии – ибо кто же мог предсказать в ту минуту, что этот усатый, этот замечательный Моисей Каган, Мика, вскоре станет моим ближайшим другом, очень дорогим для меня человеком на долгие, долгие десятилетия?